Иду по грязной, слякотной, покрытой разным сором и дрянью улице, иду злой, бешеный, как цепная собака. Сумасшедший петербургский ветер срывает шляпу, приходится придерживать ее рукой. Рука затекает и стынет от ветра; я делаюсь еще злее!
За воротник попадают тучи мелких гнилых капель дождя, чтоб их черт побрал!
Ноги тонут в лужах, образовавшихся в выбоинах дряхлого тротуара, а ботинки тонкие, грязь просачивается внутрь ботинка… так-с! Вот вам уже и насморк.
Мимо мелькают прохожие — звери! Они норовят задеть плечом меня, я — их.
Я ловлю взгляды исподлобья, которые ясно говорят:
— Эх, приложить бы тебя затылком в грязь!
Что ни мужчина встречный, то Малюта Скуратов (шеф тайной полиции при Иване Грозном), что ни женщина, промелькнувшая мимо, — Марианна Скублинская (акушерка-детоубийца).
А меня они, наверное, считают сыном убийцы президента Карно (французский президент). Ясно вижу.
Все скудные краски смешались на нищенски бедной петроградской палитре в одно грязное пятно, даже яркие тона вывесок погасли, слились с мокрыми ржавыми стенами сырых угрюмых домов.
А тротуар! Боже ты мой! Нога скользит среди мокрых грязных бумажек, окурков, огрызков яблок и раздавленных папиросных коробок.
И вдруг… сердце мое замирает!
Как нарочно: посреди грязного, зловонного тротуара ярким трехкрасочным пятном сверкнули три оброненные кем-то гвоздики, три девственно-чистых цветка: темно-красный, снежно-белый и желтый. Кудрявые пышные головки совсем не запятнаны грязью, все три цветка счастливо упали верхней частью стеблей на широкую папиросную коробку, брошенную прохожим курильщиком.
О, будь благословен тот, кто уронил эти цветы, — он сделал меня счастливым.
Ветер уже не так жесток, дождь потеплел, грязь… ну что ж, грязь когда-нибудь высохнет; и в сердце рождается робкая надежда: ведь увижу я еще голубое жаркое небо, услышу птичье щебетанье, и ласковый майский ветерок донесет до меня сладкий аромат степных трав. Три кудрявые гвоздики!
* * *
I
Надо мне признаться, что из всех цветов я люблю больше всего гвоздику; а из всех человеков милей всего моему сердцу дети.
Может быть, именно поэтому мои мысли переехали с гвоздики на детей, и на одну минуту я отождествил эти три кудрявые головки: темно-красную, снежно-белую и желтую — с тремя иными головками.
Может быть, все может быть. Сижу сейчас за письменным столом, и что же я делаю?
Большой взрослый сентиментальный дурак! Поставил в хрустальный бокал три найденные на улице гвоздики, смотрю на них и задумчиво, рассеянно улыбаюсь.
Сейчас только поймал себя на этом.
Вспоминаются мне три знакомые девочки… Читатель, наклонись ко мне поближе, я тебе на ухо расскажу об этих маленьких девочках… Громко нельзя, стыдно.
Ведь мы с тобой уже большие, и не подходящее дело громко говорить нам с тобой о пустяках. А шепотом, на ухо — можно.
II
Знавал я одну крохотную девочку Ленку.
Однажды, когда мы, большие жестоковыйные люди, сидели за обеденным столом, мама чем-то больно обидела девочку.
Девочка промолчала, но опустила голову, опустила ресницы и, пошатываясь от горя, вышла из-за стола.
— Посмотрим, — шепнул я матери, — что она будет делать?
Горемычная Ленка решилась, оказывается, на огромный шаг: она вздумала уйти из родительского дома.
Пошла в свою комнатенку и, сопя, принялась за сборы: разостлала на кровати свой темный байковый платок, положила в него две рубашки, панталончики, обломок шоколада, расписной переплет, оторванный от какой-то книжки, и медное колечко с бутылочным изумрудом.
Все это аккуратно связала в узел, вздохнула тяжко и с горестно опущенной головой вышла из дому.
Она уже благополучно добралась до калитки и даже вышла за калитку, но тут ее ожидало самое страшное, самое непреодолимое препятствие: в десяти шагах от ворот лежала большая темная собака.
У девочки достало присутствия духа и самолюбия, чтобы не закричать… Она только оперлась плечом о скамейку, стоявшую у ворот, и принялась равнодушно глядеть совсем в другую сторону с таким видом, будто бы ей нет дела ни до одной собаки в мире, а вышла она за ворота просто подышать свежим воздухом.
Долго так стояла она, крохотная, с великой обидой в сердце, не знающая, что предпринять…
Я высунул голову из-за забора и участливо спросил: — Ты чего тут стоишь, Леночка? — Так себе, стою.
— Ты, может быть, собаки боишься; не бойся, она не кусается. Иди куда хотела. — Я еще сейчас не пойду, — опустив голову, прошептала девочка.
— Я еще постою.
— Что же, ты думаешь еще долго тут стоять? — Я вот еще подожду. — Да чего ж ждать-то?
— Вот вырасту немножко, тогда уж не буду бояться собачки, тогда уж пойду…
Из-за забора выглянула и мать.
— Это вы куда собрались, Елена Николаевна? Ленка дернула плечом и отвернулась. — Недалеко ж ты ушла, — съязвила мать.
Ленка подняла на нее огромные глаза, наполненные целым озером не вылившихся слез, и серьезно сказала:
— Ты не думай, что я тебя простила. Я еще подожду, а потом пойду. — Чего ж ты будешь ждать? — Когда мне будет четырнадцать лет. Насколько я помню, в тот момент ей было всего 6 лет.
Восьми лет ожидания у калитки она не выдержала. Ее хватило на меньшее — всего на 8 минут.
Но Боже мой! Разве знаем мы, что пережила она в эти 8 минут?!
* * *
Другая девочка отличалась тем, что превыше всего ставила авторитет старших.
Что ни делалось старшими, в ее глазах все было свято.
Однажды ее брат, весьма рассеянный юноша, сидя в кресле, погрузился в чтение какой-то интересной книги так, что забыл все на свете… Курил одну папиросу за другой, бросал окурки куда попало и, лихорадочно разрезывая книгу ладонью руки, пребывал всецело во власти колдовских очарований автора.
Моя пятилетняя приятельница долго бродила вокруг да около брата, испытующе поглядывая на него, и все собиралась о чем-то спросить, и все не решалась.
Наконец собралась с духом. Начала робко, выставив голову из складок плюшевой скатерти, куда она, в силу природной деликатности, спряталась:
— Данила, а Данила?..
— Отстань, не мешай, — рассеянно пробормотал Данила, пожирая глазами книгу.
И опять томительное молчание… И опять деликатный ребенок робко закружился вокруг кресла брата.
— Чего ты тут вертишься? Уходи.
Девочка кротко вздохнула, подошла бочком к брату и опять начала:
— Данила, а Данила?
— Ну что тебе! Ну, говори!!
— Данила, а Данила… Это так надо, чтобы кресло горело?
Утомительное дитя! Сколько уважения к авторитету взрослых должно быть в голове этой крошки, чтобы она, видя горящую паклю в кресле, положенную рассеянным братом, все еще сомневалась: а вдруг это нужно брату из каких-нибудь высших соображений?..
* * *
О третьей девочке мне рассказывала умиленная нянька:
— До чего это заковыристый ребенок, и представить себе невозможно… Укладываю я ее с братом спать,
а до-прежь того поставила на молитву: «Молитесь, мол, ребятенки!»
И что ж вы думаете? Братишка молится, а она, Любочка, значит, стоит и ждет чего-то.
«А ты, — говорю, — что ж не молишься, чего ждешь?»
— «А как же, — говорит, — я буду молиться, когда Боря уже молится?
Ведь Бог сейчас его слушает. Не могу же я тоже лезть, когда Бог сейчас Борей занят!»
"Милая благоуханная гвоздика! Моя была бы воля, я бы только детей и признавал за людей. Как человек перешагнул за детский возраст, так ему камень на шею да в воду.
Потому взрослый человек почти сплошь — мерзавец…"
Отзыв о рассказе "ТРИ ЖЕЛУДЯ"
Главные герои рассказа — три паренька, дружба которых началась еще в раннем возрасте. Семьи, где росли мальчики, тесно общались между собой. Друзья вместе ходили в начальную школу и там сидели рядышком на длинной скамье, совсем как три желудя на дубовой ветке.
Все свои радости и горести три друга делили всегда поровну. Они вместе воровали арбузы на бахче, принимали участие в мальчишеских потасовках и купались. И хотя они были из разных слоев общества, социальные различия не очень волновали ребят, они ощущали себя равными друг перед другом.
Но, когда друзьям исполнилось по шестнадцать лет, дороги их разошлись. Один из них, Мотя, уехал в Харьков работать в хлебной конторе. Другой, по прозвищу Шаша, поступил наборщиком в типографию.
Третий мальчик, от лица которого ведется рассказ, стал работать в лавке своего отца.
Шло время, до рассказчика и Шаши доходили слухи, что Мотя стал настоящим франтом и вот однажды они узнали, что их друг приезжает в отпуск в родной город. Обрадованные друзья бросились к нему домой,
но мать Моти неожиданно заявила, что ее сын не принимает гостей, потому что устал с дороги. Огорченные ребята ушли ни с чем.
На следующий день они получили записку, в которой Мотя назначил им встречу. На эту встречу он пришел наряженный в пух и прах и заявил, что для друзей он теперь не Мотя, а Матвей Семеныч, что он теперь важный человек в конторе и ему особо некогда общаться с друзьями детства.
В качестве компромисса Мотя предложил изредка встречаться с рассказчиком и Шашей, но так, чтобы этого не видели люди. Потом он сообщил, что его ждут на пикнике у одного помещика и ушел. А рассказчик и Шаша от услышанного на этой встрече так расстроились, что даже плакали.
Но с годами они поняли, что Мотя был просто напыщенным глупцом, который возгордился своим положением третьесортного писца в конторе. Его наряд, который при встрече казался ребятам роскошным, на самом деле был подобен оперению попугая. И с высоты прожитых лет было непонятно, почему ребята так горевали о потерянном друге, который стал ничтожеством.
Таково краткое содержание рассказа.
Главная мысль рассказа Аверченко «Три желудя» заключается в том, что дружба порой не выдерживает испытания временем. Три друга, несмотря на социальные различия, были подобны трем желудям, растущим на одной ветке. Но судьбы деревьев, выросших из этих желудей, сложились по-разному.
Рассказ Аверченко «Три желудя» учит ценить друзей и не предавать их ради мимолетных соблазнов жизни. Мотя не понял этой простой истины и добровольно отказался от общения с друзьями детства ради эфемерного положения в среде мнимых аристократов.
Этот рассказ Аверченко мне понравился актуальностью темы. Так часто бывает в жизни, что дороги друзей, которые в детстве были не разлей вода, расходятся, и они перестают поддерживать связь.
Напротив, примером являются те дружеские союзы, которые с годами не распадаются. Им есть что вспомнить. Им хорошо вместе. Их дружбе можно просто позавидовать.
Какие пословицы подходят к рассказу Аверченко «Три желудя»? - Гроша не стоит, а глядит рублем. - Зазнайство не возвышает, а унижает. - Дерево держится корнями, а человек друзьями.
Текст из рассказа.
III
Я надел новый пиджак, вышитую крестиками белую рубашку, зашел за Шашей и — побрели мы со стесненными сердцами на это дружеское свидание, которого мы так жаждали и которого так инстинктивно, панически боялись.
Пришли, конечно, первые. Долго сидели с опущенными головами, руки в карманах. Даже в голову не пришло обидеться, что великолепный друг нагл заставляет ждать так долго.
Ах! Он был, действительно, великолепен… На нас надвигалось что-то сверкающее, бряцающее многочисленными брелоками и скрипящее лаком желтых ботинок с перламутровыми пуговицами.
Пришелец из неведомого мира графов, золотой молодежи, карет и дворцов — он был одет в коричневый жакет, белый жилет, какие-то сиреневые брючки, а голова увенчивалась сверкающим на солнце цилиндром, который если и был мал, то размеры его уравновешивались огромным галстуком с таким же огромным бриллиантом…
Палка с лошадиной головой обременяла правую аристократическую руку. Левая рука была обтянута перчаткой цвета освежеванного быка. Другая перчатка высовывалась из внешнего кармана жакета так, будто грозила нам своим вялым указательным пальцем: «Вот я вас!.. Отнеситесь только без должного уважения к моему носителю».
Когда Мотя приблизился к нам развинченной походкой пресыщенного денди, добродушный Шаша вскочил и, не могши сдержать порыва, простер руки к сиятельному другу:
— Мотька! Вот, брат, здорово!..
— Здравствуйте, здравствуйте, господа, — солидно кивнул головой Мотька и, пожав наши руки, опустился на скамейку…
Мы оба стояли.
— Очень рад видеть вас… Родители здоровы? Ну, слава Богу, приятно, я очень рад.
— Послушай, Мотька… — начал я с робким восторгом в глазах.
— Прежде всего, дорогие друзья, — внушительно и веско сказал Мотька, — мы уже взрослые, и поэтому «Мотьку» я считаю определенным «кель выражансом»… Хе-хе… Не правда ли? Я уже теперь Матвей Семеныч — так меня и на службе зовут, а сам бухгалтер за ручку здоровкается. Жизнь солидная, оборот предприятия два миллиона. Отделение есть даже в Коканде… Вообще, мне бы хотелось пересмотреть в корне наши отношения.
— Пожалуйста, пожалуйста, — пробормотал Шаша. Стоял он, согнувшись, будто свалившимся невидимым бревном ему переломило спину…
Перед тем как положить голову на плаху, я малодушно попытался отодвинуть этот момент.
— Теперь опять стали носить цилиндры? — спросил я с видом человека, которого научные занятия изредка отвлекают от капризов изменчивой моды.
— Да, носят, — снисходительно ответил Матвей Семеныч. — Двенадцать рублей.
— Славные брелочки. Подарки?
— Это еще не все. Часть дома. Все на кольце не помещаются. Часы на камнях, анкер, завод без ключа. Вообще, в большом городе жизнь — хлопотливая вещь. Воротнички «Монополь» только на три дня хватают, маникюр, пикники разные.
Я чувствовал, что Матвею Семенычу тоже не по себе… Но, наконец, он решился. Тряхнул головой так, что цилиндр вспрыгнул на макушку, и начал:
— Вот что, господа… Мы с вами уже не маленькие, и, вообще, детство — это одно, а когда молодые люди, так совсем другое. Другой, например, до какого-нибудь там высшего общества, до интеллигенции дошел, а другие есть из низших классов, и если бы вы, скажем, увидели в одной карете графа Кочубея рядом с нашей Миронихой, которая, помните, на углу маковники продавала, так вы бы первые смеялись до безумия. Я, конечно, не Кочубей, но у меня есть известное положение, ну, конечно, и у вас есть известное положение, но не такое, а что мы были маленькими вместе, так это мало ли что… Вы сами понимаете, что мы уже друг другу не пара… и… тут, конечно, обижаться нечего — один достиг, другой не достиг… Гм!.. Но, впрочем, если хотите, мы будем изредка встречаться около железнодорожной будки, когда я буду делать прогулку, все равно там публики нет, и мы будем как свои. Но, конечно, без особенной фамильярности — я этого не люблю. Я, конечно, вхожу в наше положение — вы меня любите, вам даже, может быть, обидно, и поверьте… Я со своей стороны… если могу быть чем-нибудь полезен… Гм! Душевно рад. В этом месте Матвей Семеныч взглянул на свои часы нового золота и заторопился:
— О, ля-ля! Как я заболтался… Семья помещика Гузикова ждет меня на пикник, и если я запоздаю, это будет нонсенс. Желаю здравствовать! Желаю здравствовать! Привет родителям!..
И он ушел, сверкающий и даже не немного гнущийся под бременем респектабельности, усталый от повседневного вихря светской жизни.
IV
В этот день мы с Шашей, заброшенные, будничные, лежа на молодой травке железнодорожной насыпи, в первый раз пили водку и в последний раз плакали.
Водку мы пьем и теперь, но уже больше не плачем. Это были последние слезы детства. Теперь — засуха.
И чего мы плакали? Что хоронили? Мотька был напыщенный дурак, жалкий третьестепенный писец в конторе, одетый, как попугай, в жакет с чужого плеча; в крохотном цилиндре на макушке, в сиреневых брюках, обвешанный медными брелоками, — он теперь кажется мне смехотворным и ничтожным, как червяк без сердца и мозга, — почему же мы тогда так убивались, потеряв Мотьку?
А ведь — вспомнишь, — как мы были одинаковы, — как три желудя на дубовой ветке, — когда сидели на одной скамейке у Марьи Антоновны…
Увы! Желуди-то одинаковы, но когда вырастут из них молодые дубка — из одного дубка делают кафедру для ученого, другой идет на рамку для портрета любимой девушки, а из третьего дубка смастерят такую виселицу, что любо-дорого…
Русский
English
Deutsch
Français
Español
Italiano
Nederlands
svenska
suomi
中文（简体）
العربية">العربية
日本語
