Анри-Огюст Барбье (Auguste Barbier, 1805–1882) — французский поэт, принадлежавший к романтической школе; выступил на литературное поприще непосредственно после установления Июльской монархии (сборн. «Ямбы» — «Jambes», 1831). Романтический пафос, с которым Барбье воспел борьбу народа в июльские дни и осмеял трусость и предательство буржуазии, после победы реакции сменился таким же романтическим отчаянием, вызванным гибелью свободы и ее завоеваний («Ямбы», «Добыча», «Лев», «Популярность» и др.).
Свобода, представлявшаяся Барбье в дни переворота «могучей женщиной», которая «любит крики народа», «бой барабанов», «людей сильных, как она сама», — эта свобода после ее поражения превратилась для Барбье в холодную аллегорию, в «бессмертную», «прекрасную» «богиню», которую поэт воспевает наравне с отечеством, любовью, богом, воспевает как добродетель в ряду других добродетелей. По мнению Барбье в гибели свободы виноваты не столько правящие классы и не столько непостоянство и вероломство народа, легко изменяющего своим кумирам, сколько то, что она, как всякая добродетель, как «чистая дева», не могла существовать в век «грязи» и «порока».
По мере укрепления режима Луи-Филиппа (когда «будущее стало темно») Барбье все более склонялся к мысли, что боровшиеся в Июле были «несчастными безумцами». В своем отчаянии Барбье обратился к героическому прошлому, когда народ, которому ныне «хватает дыхания самое большее на три дня», был подлинно «львом», поражавшим всех своих врагов. Вообще Барбье, несвободный от религиозного чувства, от культа природы, охотно противопоставлял настоящему прошлое, развращенному городу с его заводами и чудовищными машинами (машина у Барбье — «гиппопотам», «смертоносная змея») — идиллию сельской жизни, в которой «грудь не разбивается о холодные машины» и человек, занятый «простыми трудами», наслаждается жизнью, как «полем золотой ржи». Ненависть к машине, приносящей, по мнению Барбье, больше бедствий, чем благ, мрачная убежденность в том, что город не даст счастья человеку, говорят о социальной природе Барбье. В то же время именно эти взгляды Барбье придают замечательную силу тем произведениям, в которых он рисует бедственное положение городского рабочего, его нищету, зависимость от хозяев.
В таких произведениях, как напр. «Стальная лира», он изображает условия труда заводских рабочих, работниц, которые «несчастнее животного», ибо не вправе оторваться от «жестокой машины» даже для того, чтобы накормить своих детей, не вправе выйти из повиновения хозяину, думающему только о том, чтобы «раздавить своих соперников», и о прибылях.
Однако, даже описывая тяжелую жизнь нью-кестльских шахтеров, Барбье, навсегда ушибленный неудачей июльских дней, не вызывает более образа Свободы; его шахтеры не хотят «свергать существующего порядка», они желают лишь «смягчить сердца власть имущих», «напомнить» им, что трудящиеся — «основание храма», что, разрушив его основание, правящие классы «рухнут вместе с ними». Так. обр. эпоха реакции ввела в определенные и довольно узкие границы революционную стихию поэзии Барбье первого периода его творчества.
«Ямбы» пользовались огромным успехом не только в революционно настроенных кругах французской интеллигенции, но и за пределами Франции, в частности в России. Поэзию Барбье ценили Лермонтов и особенно поэты-петрашевцы (Плещеев и др.). К недостаткам Барбье следует отнести его склонность к злоупотреблению ораторскими интонациями, расчет на декламацию, на «крик». Эти черты делают многие произведения Барбье напыщенными. Все вещи, созданные Барбье после «Ямбов» («Сильвы» - 1864, «Сатиры» - 1868, «Героические рифмы» и др. стихи; драматические этюды («Юлий Цезарь», «Бенвенуто Челлини»); проза («Trois passions», «Contes du soir», «Histoires de voyage»); переводы из Шекспира, Кольриджа и др.), не прибавили ничего к славе, которую Барбье завоевал себе своими первыми стихами.
Огюст Барбье —" Гимн смерти": В недрах тундры "ВСТУПЛЕНИЕ".
Ни кротостью, ни негой ясной Черты любимых муз не привлекают нас.
Их голоса звучат сурово и пристрастно, Их хор разладился, у каждой свой рассказ.
Одна, угрюмая, как плакальщица, бродит В ущельях диких гор, у брега волн морских.
С гробницы короля другая глаз не сводит,
Владыкам сверженным свой посвящает стих, Поет на тризнах роковых.
А третья, наконец, простая дочь народа, Влюбилась в город наш, в его тревожный ад,
И ей дороже год от года Волненье площадей и залпы с баррикад,
Когда, грозней, чем непогода, Шлет Марсельеза свой рыдающий раскат.
Читатель-властелин, я с гордой музой этой Недаром встретился в крутые времена, Недаром с той поры мерещится мне где-то На людной улице она.
Другие музы есть, конечно, Прекрасней, и нежней, и ближе к дали вечной,
Но между всех сестер я предпочел ее, Ту, что склоняется к сердцам мятежным близко,
Ту, что не брезгует любой работой низкой,
Ту, что находит жизнь в любой грязи парижской, Чтоб сердце вылечить мое.
Я тяжкий выбрал труд и не знавался с ленью. На горе голосам, звучащим все грозней, Хотел я отвратить младое поколенье От черной славы наших дней.
Быть может, дерзкое я выбрал направлены, Махины, может быть, такой
Не сдвину и на пядь слабеющей рукой. Но если жизнь пройдем мы розно, Мы оба, дети городов, -
Пусть муза позовет, ответить я готов,Откликнуться готов на этот голос грозный!
Читатель-властелин, пусть я замедлю шаг, Но праведные изреченья Вот этих медных губ звучат в моих ушах. Пусть наши партии, постыдно оплошав,
Равно повинны в преступленье - Но пред лицом вседневных зол Поэт узнал свое гражданское значенье: Он - человечества посол.
В недрах тундры . ПРОЛОГ.
Твердят, что мой восторг оплачен чьей-то взяткой, Что стих мой плавает в любой канаве гадкой, Что я, как Диоген, дырявый плащ влачу
И над кумирами из бочки хохочу, Что все великое я замарал в чернилах, Народ и королей, - всех разом осквернил их.
Но чем же все-таки касается меня Та шарлатанская крикливая брехня? Чем оскорбят меня в своем однообразье
Торговцы пафосом и плясуны на фразе?
Я не взнуздал стиха, и потому он груб, - Сын века медного, звучит он медью труб. Язык житейских дрязг его грязнил, бывало,
В нем ненависть ко лжи гиперболы ковала.
Святошу и ханжу ни в чем не убедив, Пускай суров мой стих, но он всегда правдив.
Огюст Барбье. Ямбы Перевод П. Антокольского .В недрах тундры . ИЗВЕСТНОСТЬ.
1
Сейчас во Франции нам дома не сидится, Остыл заброшенный очаг. Тщеславье - как прыщи на истощенных лицах,Его огонь во всех очах.
Повсюду суета и давка людных сборищ, Повсюду пустота сердец. Ты о политике горланишь, бредишь, споришь, Ты в ней купаешься, делец!
А там - бегут, спешат солдат, поэт, оратор, Чтобы сыграть хоть как-нибудь, Хоть выходную роль, хоть проскользнуть в театр,
Пред государством промелькнуть. Там люди всех чинов и состояний разных, Едва протиснувшись вперед,
К народу тянутся на этих стогнах грязных, Чтобы заметил их народ.
2
Конечно, он велик, особенно сегодня, Когда работу завершил И, цепи разорвав, передохнул свободней И руки мощные сложил.
Как он хорош и добр, недавний наш союзник, Рвань-голытьба, мастеровой, Чернорабочий наш, широкоплечий блузник, Покрытый кровью боевой, -
Веселый каменщик, что разрушает троны И, если небо в тучах все, По гулкой мостовой пускает вскачь короны, Как дети гонят колесо.
Но тягостно глядеть, как бродят подхалимы Вкруг полуголой бедноты, Что хоть низвержены, а все неодолимы Дворцовой пошлости черты.
Да, тягостно глядеть, как расплодилась стая Людишек маленьких вокруг, Своими кличками назойливо блистая, Его не выпустив из рук;
Как, оскверняя честь и гражданина званье, Поют медовые уста, Что злоба лютая сильней негодованья, Что кровь красива и чиста;
Что пусть падет закон для прихоти кровавой, А справедливость рухнет ниц.
И не страшит их мысль, что превратилось право
В оружье низменных убийц!
3
Так, значит, и пошло от сотворенья мира, - Опять живое существо Гнет спину истово и слепо чтит кумира В лице народа своего.
Едва лишь поднялись - и сгорбились в унынье, Иль вправду мы забудем впредь, Что в очи Вольности, единственной богини,
Должны не кланяясь смотреть?
Увы! Мы родились во времена позора, В постыднейшее из времен, Когда весь белый свет, куда ни кинешь взора, Продажной дрянью заклеймен;
Когда в людских сердцах лишь себялюбье живо, Забвеньем доблести кичась, И правда скована, и царствует нажива, И наш герой - герой на час;
Когда присяги честь и верность убежденью Посмешище для большинства И наша нравственность кренится и в паденье Не рассыпается едва;
Столетье нечистот, которые мы топчем, В которых издавна живем. И целый мир лежит в презрении всеобщем, Как в одеянье гробовом,
4
Но если все-таки из тяжкого удушья, Куда мы валимся с тоски, Из этой пропасти, где пламенные души Так одиноки, так редки,
Внезапно выросла б и объявилась где-то Душа трибуна и борца, Железною броней бесстрашия одета, Во всем прямая до конца, -
И, поражая чернь и расточая дар свой, Все озаряющий вокруг, Взялся бы этот вождь за дело государства Поддержан тысячами рук, -
Я крикнул бы ему, как я кричать умею, Как гражданин и как поэт: - Ты, вставший высоко! Вперед! Держись прямее, Не слушай лести и клевет.
Пусть рукоплещущий делам твоим и речи,Твоею славой упоен, Клянется весь народ тебе подставить плечи, Тебе открыть свой Пантеон!
Забудь про памятник! Народ, творящий славу, Изменчивое существо. Твой прах когда-нибудь он выметет в канаву Из Пантеона своего.
Трудись для родины. Тяжка твоя работа. Суров, бесстрашен, одинок, Ты завтра, может быть, на доски эшафота Шагнешь, не подгибая ног.
Пусть обезглавленный, пусть жертвенною тенью Ты рухнешь на землю в крови, Добейся от толпы безмолвного почтенья, - Страшись одной ее любви.
5
Известность! Вот она, бесстыдница нагая, - В объятьях целый мир держа И чресла юные всем встречным предлагая, Так ослепительно свежа!
Она - морская ширь, в сверканье мирной глади, - Едва лишь утро занялось, Смеется и поет, расчесывая пряди Златисто-солнечных волос.
И зацелован весь и опьянен прибрежный Туман полуденных песков. И убаюканы ее качелью нежной Ватаги смуглых моряков.
Но море фурией становится и, воя, С постели рвется бредовой, - И выпрямляется, косматой головою Касаясь тучи грозовой.
И мечется в бреду, горланя о добыче, В пороховом шипенье брызг, И топчется, мыча, бодает с силой бычьей, Заляпанная грязью вдрызг.
И в белом бешенстве, вся покрываясь пеной, Перекосив голодный рот, Рвет землю и хрипит, слабея постепенно, Пока в отливах не замрет.
И никнет наконец, вакханка, и теряет Приметы страшные свои, И на сырой песок, ленивая, швыряет Людские головы в крови.
ДЕВЯНОСТО ТРЕТИЙ ГОД.
1
Был день, когда, кренясь в народном урагане, Корабль Республики в смертельном содроганье, Ничем не защищен, без мачт и без ветрил,
В раздранных парусах, средь черноты беззвездной, Когда крепчал Террор в лохмотьях пены грозной, Свободу юную едва не утопил.
Толпились короли Европы, наблюдая, Как с бурей борется Республика младая, - Угроза явная для королей других!
Корсары кинулись к добыче, торжествуя, Чтоб взять на абордаж, чтоб взять ее живую, - И слышал великан уже злорадный гик.
Но, весь исхлестанный ударами ненастья, Он гордо поднялся, красуясь рваной снастью, И, смуглых моряков набрав по всем портам,
Не пушечный огонь на королей низринул, Но все четырнадцать народных армий двинул, - И тут же встало все в Европе по местам!
2
Жестокая пора, год девяносто Третий, Не поднимайся к нам из тех десятилетий, Венчанный лаврами и кровью, страшный год!
Не поднимайся к нам, забудь про наши смуты: В сравнении с тобой мы только лилипуты, И для тебя смешон визг наших непогод.
Нет жгучей жалости к народам побежденным, Нет силы в кулаках, нет в сердце охлажденном Былого мужества и прежнего огня, -
А если страстный гнев порою вырастает, - Мы задыхаемся, нам пороху хватает Не более, чем на три дня!
Перевод П. Антокольского
В недрах тундры . ПРОГРЕСС.
Какая надобность в картинах, что широко История рисует нам? В чем смысл ее страниц, крутых ее уроков, Навеки памятных сынам, -
Когда воскрешены все крайности, все беды, Все заблуждения времен И путь, которым шли на гибель наши деды, Так рабски нами повторен?
О жалкие глупцы! Июльский день был ярок. И, увенчав чело листвой, Мы пели, полные воспоминаний ярых, Мотив свободы огневой.
Ее священный хмель звучал в раскатах хора, Но мы не знали, что таит Вторая встреча с ней. Не знали мы, как скоро За все расплата предстоит.
Нам снился светлый день, безоблачно-прозрачный, Густая летняя лазурь. А время хмурилось, оно дышало мрачно Дыханием грядущих бурь.
История отцов нам заново предстала; Кровь жертвенная потекла. Дрожали матери. Всю ночь свинцом хлестало.Тревога грозная росла.
Мы увидали все: и пошлость, и распутство, И низменейшую корысть, И грязь предательства, и грубое искусство Любому горло перегрызть,
И мщенье черное, и подлое бесчестье, И усмиренье мятежа, И штык, пронзивший мать, пронзивший с нею вместе Дитя, прильнувшее, дрожа.
И поднялась тогда над веком вероломным Злодейства прежнего рука Как доказательство, что мир в пути огромном Не сдвинулся на полвершка.
-------------------------
Любовь к песням.
Я не могу не петь Весной, когда тепло и влага Древесный ствол, очам на благо, Спешат в листву одеть И, приготовясь зеленеть,
Луга и рощи в песнях многословных О радостях любовных Не устают все время петь.
Я не могу не петь В разгаре летней благодати, Когда девицам от объятий Не терпится сомлеть
И любо всем в дуду дудеть, Играть на тамбурине и волынке И вместе по старинке Под шум и хохот песни петь.
Я не могу не петь, Когда весь мир заледенелый Стоит одетый в саван белый, И свищет ветра плеть, И любо у печи сидеть,
Мурлыча песни, девкам полусонным, А малышам неугомонным — Под колыбельную сопеть.
Да будем вечно петь, Да будем в песнях песню славить: Она умеет позабавить, Умеет обогреть.
Реке стихов не обмелеть! Утратит силу мудрость Цицерона, А песне — литься неуклонно, Строке Горация — не тлеть!
--------------------------
ГИМН СМЕРТИ.
Я ныне смерть пою, к людским мольбам глухую, Но в жалобу и плач стихи не облеку я, Хулу в стихи не приведу — Я буду петь ее торжественной хвалою, Как на заре поют светило огневое, Румянящее дол, потемкам на беду.
О смерть! Нет никого нигде, во всей вселенной, Кто пред твоим лицом от радости б расцвел; Дрожат синица и орел, Немеет лев, и сын Адама, бренный, Бледнеет, лицезря твой грозный произвол, А между тем лишь ты заботой неизменной Одна спасаешь нас от зол.
Какой кормилице и матери сравниться С тобой в умении дитя угомонить? Какому лекарю доступно научиться Такие снадобья могучие варить?
Какой стальной клинок, какая шпага может, Как ты, рассечь густую сеть, Которой прежде, днесь и впредь
Старуха-нищета и рабство нас треножат? Когда остыл в груди бессмысленный порыв,
Твоя рука легко черту подводит бою; Когда ушел прилив и отшумел отлив Страстей, огонь и пыл унесших за собою, Ты, ты одна ведешь нас к вечному покою, Движенье волн морских навек остановив. К иным приходит жизнь в сияющем обличье, И власть державную дает
Иной судьбе внезапный взлет,
И вся земля дрожит в лихом победном кличе — Но только смерть дает верховное величье; Резцом ваятеля она мягчит черты
И одевает все покровом красоты. Все то, что свершено в предсмертные мгновенья, Божественных высот несет напечатленье,
Самоотверженность и вдохновенный труд Пред гробовой доской не знают жалких пут.
А крик, пронзивший даль окрестностей Голгофы, Ужасный вопль того, кто в муках в смерть вступал,
Знаменовал конец всеобщей катастрофы, Страшней которой мир не знал. Перед тобою, Смерть, владычица седая,
Мы виноваты тем, что горек нам твой лик, Что, от него глаза руками укрывая, Как дети, голося и уши зажимая, Мы гоним прочь твой вид и крик.
По справедливости — тебя должны мы славить: Твоя рука одна умеет обезглавить Злокозненную боль, тиранящую нас,
И в огненной печи все горести расплавить, Когда пробьет последний час Тебя пристало петь, когда бесчестье душит
Все добродетели и все устои рушит, Когда, коверкая умы, Преступные дела огонь сознанья тушат И отправляют мир в пучину гнусной тьмы.
Итак, приди, о смерть! Но без гробов парадных,Без траурных одежд, без выкриков надсадных, Внушающих, что ты — владычица могил.
Прочь, череп и скелет в гнилье кровавых вервий, В гробу смердящий прах, плодящиеся черви! — Кому ваш облик мил?
У смерти больше нет пугающей повадки, Ее обличье не страшит: Как ангельская речь, ее рассказы сладки, В улыбчивых глазах спокойствие царит.
К сынам Адамовым она благоволит — Держа вселенную в божественном порядке, Несчастье и беду с пути убрать спешит
И, радости в раю давая нам в достатке, Верховный суд вершит.
Я был всегда и знаю все,Сначала мира от начала Меняя ликов покрывала, Я был везде и видел все. И умирая каждый раз,
Я возвращаюсь к жизни снова. Неся с собою тоже слово, Я был, Я есть, Я дух, Я БОГ.
Русский
English
Deutsch
Français
Español
Italiano
Nederlands
svenska
suomi
中文（简体）
العربية">العربية
日本語
Огюст Барбье —" Гимн смерти": В недрах тундры 
