Аркадий Аверченко (1881 - 1925) прожил короткую, но яркую жизнь. Уже современники называли его «королем смеха» или «королем юмора».
Начиналось же все так. В 1907 году в Петербург из Харькова приехал никому не известный автор, который предложил свои рассказы журналу «Стрекоза». Они оказались интересными, несмотря на то, что Аверченко не имел не только литературного, но и начального образования.
А в 1908 году Аверченко начал издавать свой журнал «Сатирикон», который сразу выбился в лидеры среди юмористических журналов.
В успех «Сатирикона» большую лепту внес сам Аверченко. Он был и редактором, и основным автором, и душой редакционной семьи..
Одним из сотрудников журнала была Надежда Тэффи, которую читатели называли королевой юмора. Так в одном журнале сошлись дороги двух лучших юмористов начала 20 века.
Писал Аверченко много. Когда его спрашивали, как ему это удается, он отвечал: «Я пишу только в тех случаях, когда мне весело. Мне часто весело. Значит, я часто пишу». Вот такой это был человек – с солнцем в крови.
С 1910 по 1913 годы Аверченко издал 20 сборников рассказов! А какие замечательные названия у этих сборников: « Веселые устрицы», «Зайчики на стене», «Одесские рассказы»…
Номера «Сатирикона» и книги Аркадия Аверченко раскупались охотно. Каждый находил для себя в рассказах Аверченко то, что ему было интересно. Автор писал об общественной жизни и быте, о взрослых и детях, о любви, искусстве и многом другом. Рассказы писателя также ценили за хороший вкус. Избегая пошлости и тривиальности, он писал весело и остроумно. Это был смех для смеха, так полезный для здоровья.
Заставить человека смеяться до слез очень трудно, поэтому интересно, какие приемы использовал Аверченко для создания комического эффекта.
Небольшую подсказку нам дает сам писатель.
Вот его рекомендации по написанию анекдотов.
1. Анекдот должен быть краток.
2. Блестящ по передаче.
3. В конце неожидан.
В анекдоте «Портрет» мы видим метод юмориста в действии.
«Однажды Твен и его приятель совершали загородную прогулку на велосипедах. По близорукости Твен налетел на какой-то предательский камень и покатился под откос вместе с велосипедом. Его приятель, как завзятый спортсмен, первым долгом заинтересовался состоянием велосипеда.
Он крикнул сверху:
— Цела ли рама, дружище? — Рама-то цела, — отвечал Твен из оврага… — Но зато портрет, кажется, вдребезги!»
Коротко? Блестяще? Неожиданно? Все так. Многие считали, что этот анекдот придумал Марк Твен, а на самом деле его автор – Аверченко.
По большому счету все короткие юмористические рассказы писателя подчиняются триединству анекдота. Но если с краткостью и неожиданностью финала все понятно, то слово «блестящ» вызывает вопросы. А как сделать рассказ блестящим? Какой должна быть форма произведения?
Попробуем заглянуть в творческую мастерскую писателя. При создании рассказов Аверченко берет или ситуацию, или черту характера, которые противоречат представлениям о норме.С помощью динамичного сюжета автор доводит ситуацию до алогизма,и нелепость становится очевидной. Повествование обычно ведется от первого лица. Это создает ощущение достоверности описанных событий.
В рассказе «Рыцарь индустрии» повествование идет от лица героя-интеллигента.
Сюжет такой. Добрый человек хочет помочь тому, кого выбросили из окна второго этажа. Он приглашает несчастного к себе домой. «Жертва» оказалась страховщиком и рекламным агентом.
Скоро спаситель был не рад, что поддался порыву милосердия. Гость быстро оправился и настойчиво начал навязывать разные товары хозяину. Предлагалось все подряд: замок, ручка, револьвер, прибор, при использовании которого «всякие уши, как рукой снимет».
В конце концов бесцеремонный рыцарь рекламной индустрии довел хозяина до белого каления, и тот в состоянии аффекта выбросил агента в окно.
С чего началось, тем и закончилось.
В этом рассказе хорошо видны излюбленные приемы Аверченко:
1.Кольцевая композиция.
2.Повторение ситуаций, которые с каждым разом становятся все абсурднее.
3.Неожиданный финал.
В рассказе «Функельман и сын» автор перевоплощается в еврейскую мать. Со знакомыми одесскими интонациями женщина рассказывает о том, как она пыталась уберечь сына от участия в политике.
Призвала на помощь мужа. Тот стал Мотю водить в кино, в цирк. Не помогло: юноша продолжал читать Кропоткина. Тогда отец повел сына в бильярдную и кафешантан. Сработало. Про книги юноша забыл, но у обоих мужчин в карманах появились ажурные чулки. От греха подальше мама подложила под подушку сыну все того же Кропоткина.
Кольцо сюжета замкнулось. В этом рассказе хорошо виден прием градации, то есть развитие действия по восходящей.
В рассказе «Крыса на подносе» повествование ведется от лица героя-мстителя.
Он наказывает псевдохудожников, которые свою мазню выдают за новое искусство. Зритель мажет «новаторов» малиновым вареньем и говорит, что он тоже имеет право на самовыражение.
Излюбленный прием Аверченко, который называется гипербола, то есть преувеличение, здесь хорошо работает.
Повествование может вестись и от третьего лица.
В рассказе «Резная работа» описывается день хирурга.
«В операционной кипит работа». Время от времени она прерывается тем, что ищут то ланцет, то катушку ниток, то марлю, которые оставили в желудках больных. Но больных не « порют» в расчете на то, что само «рассосется».
Заканчивается рассказ совсем курьезно: пропала фельдшерица и, видимо, тоже «рассосалась». Подобные отступления от нормы, по мнению Аверченко, могут происходить только в мире взрослых.
А вот дети у него непогрешимы.
В рассказе «Душистая гвоздика» он во всех детях видит ангелов, особенно в Любочке.
Братишка молится, а она, Любочка, значит, стоит и ждет чего-то:
"А ты говорю, что ж не молишься, чего ждешь?" - "А как же, говорит, я буду молиться, когда Боря уже молится? Ведь Бог сейчас его слушает… Не могу же я тоже лезть, когда Бог сейчас Борей занят!"
В конце рассказа Аверченко делает неожиданный для нас вывод: «Была бы моя воля, я бы только детей и признавал за людей… Потому как взрослый человек почти сплошь – мерзавец…»
Здесь мы слышим какую-то странную для Аверченко-юмориста интонацию.
Дело в том, что после победы большевиков в 1917 году Аверченко вынужден был эмигрировать в Константинополь, а затем в Прагу.
Король в изгнании лишился своего литературного королевства, а вместе с ним славы и достатка.
Добрый юмор писателя сменился на злую сатиру в духе Салтыкова-Щедрина. Теперь для Аверченко существуют две краски: белая – это дореволюционная Россия, черная – советская Россия... Даже названия сборников звучат по-другому: «Нечистая сила», «Смешное в страшном», «Дюжина ножей в спину революции», «Рассказы циника» и т.д.
В эмиграции пером Аверченко движет не любовь, а ненависть. Но мастерство-то никуда не делось, поэтому рассказы этого периода все равно представляют интерес.
Разве не образно автор говорит о настоящем и будущем ребенка, пережившего годы революционных потрясений. «По зеленой молодой травке ходят хамы в огромных тяжелых, сапожищах, подбитых гвоздями. Пройдут по ней, примнут ее. Прошли — полежал, полежал примятый, полураздавленный стебелек, пригрел его луч солнца, и опять он приподнялся и под теплым дыханием дружеского ветерка шелестит о своем, о малом, о вечном.» («Трава, примятая сапогом»)
Рука мастера чувствуется и в изображении кризиса культуры советской России. — Послушайте! Хоть вы и хозяин только мелочной лавочки, но, может быть, вы поймете вопль души старого русского интеллигента и снизойдете. — А в чем дело? — Слушайте… Ведь вам ваша вывеска на ночь, когда вы запираете лавку, не нужна? Дайте мне ее почитать на сон грядущий — не могу заснуть без чтения. А текст там очень любопытный — и мыло, и свечи, и сметана — обо всяком таком описано. Прочту — верну. — Да все вы так говорите, что вернете. А намедни один тоже так-то вот — взял почитать доску от ящика с бисквитами Жоржа Бормана, да и зачитал. А там и картиночка, и буквы разные… У меня тоже, знаете ли, сын растет!.. («Эволюция русской книги»)
Вот такой теперь смех сквозь слезы.
Не мог Аркадий Аверченко жить в эмиграции, где знаменитая актриса, заслуженный генерал, известный писатель должны были скрывать свое славное прошлое, чтобы получить на чужбине место кухарки или швейцара.
И в 1925 году сердце короля русского юмора остановилось. Ему было всего сорок четыре года.
Нерукотворным памятником Аркадию Аверченко стали сорок четыре сборника его рассказов и экранизации произведений писателя-юмориста.
***
"Старческое" (Аркадий Аверченко )
Падают, падают желтые листья на серые, скользкие дорожки. Нехотя падают. Оторвется лист и тихо, неуверенно колеблясь, цепляясь за каждую ветку, за каждый сук, падает, падает лист, потерявший все соки, свернувшийся, как согбенный старичок. — Кхе-кхе… Невеселую песню тянет тонким голосом запутавшийся среди черных голых ветвей ветер, тоже состарившийся с весны, когда было столько надежд и пышного ощущения своего бытия.
У черта на куличках теперь эти надежды и это пышное ощущение бытия! Где та нарядная береза, которую он любил целовать в теплый задумчивый вечер, когда озеро гладко, как дорогое зеркало, а оттуда, где закат, доносится мирный, умилительный колокольный звон? От березы остался грязный скелет, и сама она вместо гармоничного шелеста издает такой печальный скрип, что взять бы да и повеситься на ней от тоски и ужаса.
И еще упало несколько листьев. И еще… — Кхе-кхе… К вам, бедные старики человеки, обращаются мои взоры, и тоска давит сердце: ведь и я буду стариком.
Не хочется…
Как сухие листья, опадут мои нежные, шелковистые волосы — мои волосы! Как сучковатые ветви, станут мои гибкие сильные руки — мои руки! Уродливыми корнями уйдут в землю мои стройные ноги, каждый мускул которых напрягался и дрожал, когда несли они меня к любимой, — мои сильные ноги! Темная кора, вся в морщинах и царапинах, будет покрывать пригнувшееся к земле тело — мое тело, которое жадно целовали ненасытные женские губы. Падайте листья, пригибайся ствол — к земле, к земле! Уходи в землю, старый дурак, нечего тебе шамкать о каких-то любимых и любящих женщинах, — кто тебя, корявую колоду, мог поцеловать?
— Да ведь целовали же! Целовали! Ну, вот еще, ей-богу, целовали… И как! Бедные старики. Не старик я, а буду стариком.
Богатая у меня фантазия, роскошная фантазия! Вот захочу сейчас, закрою глаза, да и представлю себе, ясно, как на солнце, — отрывок, огрызочек моей старческой жизни. Слушай, читатель. -- Кхе-кхе…
* * *
Шелковыми волосами, нежной щекой трется о мою заскорузлую, жилистую руку внук Костя, Саша или Гриша, как там его заблагорассудят назвать нежные родители.
— Дед, — говорит Костя, — что ты все спишь да спишь… Рассказал бы что-нибудь. Эх, ты!.. А еще мамка говорит, что писателем был. Мои потухшие глаза чуть-чуть загораются.
— А ведь был же! Ей-богу, был! Помню, выпустил я как-то книжку «Веселые устрицы». Годов тому поди пятьдесят будет. Один критик возьми и напиши: «Этот, говорит, молодой человек подает надежды…»
— Подал? — спрашивает внук, с любопытством оглядывая морщинистого «молодого человека». — Что подал? — А надежды-то.
— А пес его знает, подал или не подал! Разве тут было время разбирать? Да ты сам взял бы какую книжку с полки, да почитал бы дедову стряпню, хе-хе-кхе… Кхе!
— Ну ее, — с наивной жестокостью детской ясной души морщится внук. — Еще недоставало чего! Почитать… Ничего я там не пойму.
А у меня уже и самолюбия авторского не осталось. Все старость проклятая выела. Даже не обидно.
— Ну, чего ты там не поймешь? В мое-то время люди все понимали. Неужто уж умнее были?
— Нет, непонятно, — вздыхает внук. — Вдруг сказано у тебя там: «Приятели чокнулись, выпили по рюмке водки и, поморщившись, поспешили закусить. „По одной не закусывают, — крякнул Иван Иванович…“» Ни черта, дедушка, тут не разберешь. — Вот те раз! Чего ж тут непонятного? — Да что это такое водка? Такого и слова нет. Молодостью повеяло на меня от этого слова — водка.
— Водка-то, такое слово было. — Что же оно значит? — А напиток такой был. Жидкость, понимаешь? Алкогольная. — Для чего? — А пить. — Сладкая, что ли? — Эва, хватил. Горькая, брат, была.
Такая горькая, что индо дух зашибет. — Горькая, а пили. Полезная, значит, была? Вроде лекарства? — Ну, насчет пользы — это ты, брат, того. Нищим человек от нее делался, белой горячкой заболевал, под заборами коченел. — Так почему же пили-то? Веселым человек делался, что ли? Я задумчиво пожевал дряхлыми губами. — Это как на чей характер. Иной так развеселится, что вынет из кармана ножик и давай всем животы пороть.
— Так зачем же пили? — Приятно было. — А вот у тебя там написано: «Выпили и поморщились». Почему поморщились? — А ты думаешь, вкусная она. Выпил бы ты, так похуже, чем поморщился…
— А почему они «поспешили закусить»? — А чтоб вкус водочный отбить. — Противный?
— Не без того. Крякать тоже поэтому же самому приятно было. Выпьет человек и крякнет. Эх, мол, чтоб ты пропала, дрянь этакая!
— Что-то ты врешь, дед. Если она такая противная на вкус, почему же там дальше сказано: «По одной не закусывают». — А это, чтоб сейчас другую выпить. — Да ведь противная? — Противная.
— Зачем же другую? — А приятно было. — Когда приятно — на другой день?
— Тоже ты скажешь: «на другой день», — оживился я. — Да на другой день, брат, человек ног не потащит. Лежит и охает. Голова болит, в животе мутит, и на свет божий глядеть тошно до невозможности.
— Может, через месяц было хорошо? — Если мало пил человек, то через месяц ничего особенного не было. — А если много, дед, а? Не спи.
— Если много? Да если, брат, много, то через месяц были и результаты. Сидит человек с тобой и разговаривает, как человек. Ну а потом вдруг… трах! Сразу чертей начнет ловить. Смехи. Хи-хи. Кхе-кхе!
— Ка-ак ловить? Да разве черти есть? — Ни шиша нет их и не было. А человеку кажется, что есть. — Весело это, что ли, было? — Какой там! Благим матом человек орал. Часто и помирали.
— Так зачем же пили? — изумленно спросил внук. — Пили-то? Да так. Пилось. — Может, после того как выпьют, добрыми делами занимались?
— Это с какой стороны на какое дело взглянуть. Ежели лакею физиономию горчицей вымажет или жену по всей квартире за косы таскает, то для мыльного фабриканта или для парикмахера это — доброе дело.
— Ничего я тебя не понимаю. Внук накрутил на палец кольцо своих золотых волос и спросил, решив, очевидно, подойти с другой стороны: — А что это значит «чокнулись»?
— А это делалось так: берет, значит, один человек в руку рюмку и другой человек в руку рюмку. Стукнут рюмку о рюмку, да и выпьют. Если человек шесть-семь за столом сидело, то и тогда все перестукаются.
— Для чего? — А чтобы выпить. — А если не чокаться, тогда уж не выпьешь? — Нет, можно и так, отчего же. — Так зачем же чокались? — Да ведь, не чокнувшись, как же пить?
Я опустил голову, и слабый розовый отблеск воспоминаний осветил мое лицо.
— А то еще, бывало, чокнутся и говорят: «Будьте здоровы», или «Исполнение желаний», или «Дай бог, как говорится». — А как говорится? — заинтересовался внук.
— Да никак не говорится. Просто так говорилось. А, то еще говорили: «Пью этот бокал за Веру Семеновну». — За Веру Семеновну, — значит, она сама не пила?
— Какое! Иногда как лошадь пила. — Так зачем же за нее? Дед, не спи! Заснул… А я и не спал вовсе. Просто унесся в длинный полуосвещенный коридор воспоминаний.
Настолько не спал, что слышал, как, вздохнув и отойдя от меня к сестренке, Костя заметил соболезнующе:
— Совсем наш дед Аркадий из ума выжил. — Кого выжил? — забеспокоилась сердобольная сестра.
— Сам себя. Подумай, говорит, что пили что-то, от чего голова болела, а перед этим стукали рюмки об рюмки, а потом садились и начинали чертей ловить. После ложились под забор и умирали. Будьте здоровы, как говорится!
Брат и сестра взялись за руки и, размахивая ими, долго и сочувственно разглядывали меня. Внук заметил, снова вздохнув: — Старенький, как говорится.
Читайте рассказы Аверченко, смейтесь. И будете здоровы.
Русский
English
Deutsch
Français
Español
Italiano
Nederlands
svenska
suomi
中文（简体）
العربية">العربية
日本語
