В июне 1900 года в Тифлисе (Тбилиси) был издан исторический труд поручика В. Раковича, посвященный полковому 200-летнему юбилею – “Тенгинский полк на Кавказе 1819-1845 гг.”. Семнадцать страниц этой книги посвящены одному из офицеров полка поручику Михаилу Юрьевичу Лермонтову. По скупым боевым донесениям ясно, что поэт в составе Кавказского корпуса по-настоящему воевал, а не только флиртовал с дамами, рифмовал на бумаге да изводил колкостями офицеров, пьющих минеральные воды и шампанское. Более того, на несколько месяцев потомственный дворянин, помещик-крепостник, владелец 650 душ крестьян Лермонтов стал боевым атаманом ватаги терских казаков.
Мечта об отставке
К лету 1840 года в России еще никто не признавал в молодом поручике литературного гения. Все видели в нем бретера-дуэлянта, которого за вызов к барьеру французского дипломата Баранта направили из столичной гвардии охладить пыл на Кавказ. Лишь сам автор прогремевшего стихотворения “На смерть поэта” уже осознавал, что его удел не военная карьера, а литература. Труд 650 крепостных крестьян в деревнях Тверской и Пензенской губерниях гарантировали ему безбедное существование в отставке, коме того была надежда на военную пенсию. По законам того времени получить отставку до выслуги лет офицер мог лишь по болезни или ранению, а также за награждение боевым орденом или наградным оружием. Значит, дабы получить вожделенную волю оставался один выход – храбро воевать. 8 июня 1840 года поручик Михаил Лермонтов прибыл в штаб своей воинской части, а уже 6 июля вызвался добровольцем от полка в состав экспедиции генерал-майора Аполлона Галафеева к аулу Большой Чечень у крутого берега горной речки Валерик. Командовал экспедиционным отрядом генерал-адъютант Павел Граббе, в канцелярию которого в отношении новоприбывшего поручика Лермонтова прибыло особое “дело” и от вездесущего Отдельного корпуса Жандармов. Генерал-адъютант уже имел в своем подчинении одного петербургского смутьяна. Подполковника Константина Данзаса – секунданта убитого на дуэли Пушкина, прибывшего в Тенгинский полк еще в 1839 году и уже отлично командовавшего ротой бывалых вояк. Фон Павел Граббе был убежден, что чеченские пули лучшее “лекарство” от столичных глупостей молодых дворян. И потому дал свое согласие на командировку поручика Лермонтова.
“Я к Вам пишу случайно, право…”
Я к вам пишу случайно; право не знаю как и для чего. Я потерял уж это право.
И что скаже вам? - ничего! Что помню вас? - но, Боже правый,вы это знаете давно.; и вам , конечно, всё равно.
И знать вам также нет нужды - где я? что я? в какой глуши?
Душою мы друг другу чужды, да вряд ли есть родство души.
Страницы прошлого читая, их по порядку разбирая теперь остынувшим умом,
разуверяюсь я во всём.
Смешно же сердцем лицемерить перед собою столько лет;
Добро б ещё морочить свет! Да и при том, что пользы верить
тому, чего уж больше нет? Безумно ждать любви заочной?
В наш век все чувства лишь на срок; но я вас помню - да и точно,
Я вас никак забыть не мог!
Во-первых потому, что много, и долго,долго вас любил,
потом в раскаяньи бесплодном влачил я цепь тяжелых лет;
и размышлением холодным убил последний жизни цвет.
С людьми сближаясь осторожно, забыл я шум младых проказ, любовь, поэзию, - но вас забыть мне было невозможно. И к этой мысли я привык,
мой крест несу я без роптанья: то иль другое наказанье?
Не всё ль одно. Я жизнь постиг;судьбе как турок иль татарин
за всё я ровно благодарен; у Бога счастья не прошу
и молча зло переношу.
Быть может, небеса востока меня с ученьем их Пророка невольно сблизили.
Притом и жизнь всечасно кочевая, труды, заботы ночь и днём,
все, размышлению мешая, приводит в первобытный вид больную душу:
сердце спит, простора нет воображенью... И нет работы голове...
Зато лежишь в густой траве и дремлешь под широкой тенью
чинар иль виноградных роз, кругом белеются палатки;
казачьи тощие лошадки стоят рядком, повеся нос;
у медных пушек спит прислуга, едва дымятся фитили;
попарно цепь стоит вдали, штыки горят под солнцем юга.
Вот разговор о старине в палатке ближней слышен мне;
как при Ермолове ходили в Чечню, в Аравию, к горам;
как там дрались, как мы их били, как доставалося и нам;
И вижу я неподалёку у речки, следуя Пророку, мирной татарин свой намаз
творит, не поднимая глаз; а вот кружком сидят другие.
Люблю я цвет их желтых лиц, подобный цвету наговиц,
их шапки, рукава худые, их темный и лукавый взор
и их гортанный разговор.
Чу - дальний выстрел! Прожужжала шальная пуля...славный звук...
Вот крик - и снова всё вокруг затихло... но жара уж спала,
ведут коней на водопой, зашевелилася пехота;
вот проскакал один, другой! Шум, говор. Где вторая рота?
Что, вьючить? - что же, капитан? Повозки выдвигайте живо!
Савельич! Ой ли - дай огниво! - подъём ударил барабан -
гудит музыка полковая; между колоннами въезжая, звенят орудья.
Генерал вперёд со свитой поскакал...
Рассыпались в широком поле, как пчёлы, с гиком казаки;
Уж показалися значки там на опушке - два и боле.
А вот в чалме один мюрид в черкеске красной ездит важно,
конь светло-серый весь кипит, он машет, кличет - где отважный?
Кто выйдет с ним на смертный бой!..
Сейчас, смотрите: в шапке чёрной казак пустился гребенской;
винтовку выхватил проворно,уж близко...выстрел...лёгкий дым...
Эй вы, станичники, за ним...Что? ранен!.. - Ничего, безделка...
И завязалась перестрелка... Но в этих сшибках удалых
забавы много, толку мало;
Прохладным вечером, бывало, мы любовалися на них,
без кровожадного волненья, как на трагический балет;
Зато видал я представленья, каких у вас на сцене нет...
Раз - это было под Гихами, мы проходили тёмный лес;
Огнём дыша, пылал над нами лазурно-яркий свод небес.
Нам был обещан бой жестокий. Из гор Ичкерии далёкой уже в Чечню
на братский зов толпы стекались удальцов.
Над допотопными лесами мелькали маяки кругом; И оживилися леса;
Скликались дико голоса под их зелёными шатрами.
Едва лишь выбрался обоз в поляну, дело началось; Чу! В арьергард
орудья просят; вот ружья из кустов выносят,
вот тащат за ноги людей и кличут громко лекарей;
А вот и слева, из опушки, вдруг с гиком кинулись на пушки;
И градом пуль с вершин дерев отряд осыпан. Впереди же всё тихо -
там между кустов бежал поток. Подходим ближе. Пустили несколько гранат;
Ещё продвинулись; молчат; но вот над брёвнами завала
ружьё как-будто заблистало; потом мелькнуло шапки две;
И вновь всё спряталось в траве. То было грозное молчанье,
не долго длилося оно, но в этом странном ожиданье
забилось сердце не одно.
Вдруг залп...глядим: лежат рядами, что нужды? здешние полки
народ испытанный...В штыки , дружнее! раздалось за нами.
Кровь загорелася в груди! Все офицеры впереди...
Верхом помчались на завалы кто не успел спрыгнуть с коня...
Ура - и смолкло. - Вон кинжалы, в приклады! - и пошла резня.
И два часа в струях потока бой длился. Резались жестоко как звери,
молча, с грудью грудь, ручей телами запрудили.Хотел воды я зачерпнуть...
(И зной и битва утомили меня), но мутная волна была тепла, была красна.
На берегу под тенью дуба, пройдя завалов первый ряд, стоял кружок.
Один солдат был на коленях; мрачно, грубо казалось выраженье лиц,
Но слёзы капали с ресниц, покрытых пылью...
На шинели, спиною к дереву, лежал их капитан.Он умирал;
в груди его едва чернели две ранки; кровь его чуть-чуть сочилась.
Но высоко грудь и трудно подымалась, взоры бродили страшно,
он шептал...Спасите, братцы. - Тащат в горы. постойте - ранен генерал...
Не слышат...Долго он стонал, но всё слабей и понемногу затих
и душу отдал Богу. На ружья опершись, кругом стояли усачи седые...
И тихо плакали...потом его останки боевые накрыли бережно плащом
и понесли. Тоской томимый им вслед смотрел я недвижимый.
Меж тем товарищей , друзей со вздохом возле называли;
Но не нашел в душе моей я сожаленья, ни печали. Уже затихло всё.
Тела стащили в кучу. Кровь текла струёю дымной по каменьям,
её тяжелым испареньем был полон воздух. Генерал сидел в тени
на барабане и донесенья принимал.
Окрестный лес, как бы в тумане, синел в дыму пороховом.
А там вдали грядой нестройной, но вечно гордой и спокойной тянулись горы -
и Казбек сверкал главой остроконечной. И с грустью тайной и сердечной
я думал: жалкий человек, чего он хочет?.. небо ясно,
под небом места много всем. Но беспрестанно и напрасно
Один враждует он -- зачем ?
Галуб прервал моё мечтанье, ударив по плечу; он был кунак мой.
Я его спросил, как месту этому названье?
Он отвечал мне: Валерик, а перевесть на ваш язык, так будет речка смерти.
Верно, дано старинными людьми.
А сколько их дралось примерно сегодня? - тысяч до семи.
А много горцы потеряло? - Как знать? - зачем вы не считали!
Да! будет, кто-то тут сказал, им в память этот день кровавый!
Чеченец посмотрел лукаво и головою покачал.
Но я боюся вам наскучить, в забавах света вам смешны
тревог дикие войны. Свой ум вы не привыкли мучить
тяжелой думой о конце. На вашем молодом лице следов заботы и печали
не отыскать, и вы едва ли вблизи когда-нибудь видали как умирают.
Дай вам Бог и не видать: иных тревог довольно есть.
В самозабвеньи не лучше ль кончить жизни путь?
И беспробудным сном заснуть с мечтой о близком пробужденьи?
Теперь прощайте. Если вас мой безыскусственный рассказ развеселит,
займёт хоть малость, я буду счастлив. А не так? -
простите мне его как шалость им тихо молвите: чудак!..
1840 год.
Эти строки лермонтовского стихотворения “Валерик”, ставшего романсом, знает каждый поклонник творчества поэта.
Но не все знают, что за этот кровопролитный бой Михаил Юрьевич был представлен к боевому ордену – Святому Владимиру 4 степени с мечами и с бантом.
И отнюдь не за рифмованное описание сражения.
Отряд армейцев и терских казаков подошел к крутым и сильно заросшим берегам горной речки Валерик и был вынужден раз за разом, под сильным ружейным огнем штурмовать редуты из бревен, которые горцы укрепляли перед этим три
дня. Артиллерия в таком положении была бесполезна, приходилось идти в штыки и брать редуты в шашки.
Генерал-майор Аполлон Галафеев в своем Рапорте начальнику отряда генерал-адъютанту фон Павлу Граббе об итогах битвы у Валерика обходился армейской прозой:
“Успеху сего дела я обязан распорядительности и мужеству поручика Лермонтова, в том положении, когда каждый куст, каждое дерево грозило внезапной смертью. Тенгинского пехотного полка поручик Лермонтов во время штурма исполнял поручения с большим мужеством и хладнокровием и с первыми рядами храбрейших ворвался на неприятельские завалы”.
За “дело у Валерика” генерал-майор Аполлон Галафеев представил поэта к высокому ордену – Святого Владимира.
Но генерал-адъютант фон Павел Граббе, подписывая представление уже перед отправкой в Петербург, понизил орден до Святого Станислава 3 степени с мечами из-за того, что “поручик Лермонтов орденов еще не имеет”.
Но Михаил Юрьевич этого еще не знает, да и некогда было ему об этом думать.
4 октября 1840 года отряд генерал-майор Аполлона Галафеева двинулся к аулу Шали, где по данным разведки, скопилось большое число мятежников во главе с самим Шамилем. 10 октября поручик Лермонтов вызвался добровольно заменить раненного юнкера Дорохова в командовании отрядом казаков-охотников. По сути это была команда полковой разведки, состоявшая из терских казаков, способных драться как в конном строю, так и пешим рассыпным строем. Разведка, захват языков, внезапный налет авангарда на посты горцев – это была ежедневная тактика рубак, которым вызвался командовать автор стихотворения “Бородино”. Трусов и бестолковых командиров они бы над собой не потерпели.
Более того, русские были вынуждены отбивать яростные контратаки горцев, рвущихся показать своему Шамилю их рвение в бою с неверными.
Отряд казаков-добровольцев однополчане вскоре окрестили “Лермонтовским отрядом” из-за привычки не пользоваться огнестрельным оружием, а внезапным ударом поражать горцев шашкой или кинжалом.
Сам Михаил Юрьевич запомнился сослуживцам тем, что в бой вел своих казаков на ослепительно-белом коне, с белой холщовой фуражкой на голове, в алой рубахе с сюртуком без эполет. На боку кавказская казачья шашка и кинжал, за поясом пара пистолетов. Ни дать ни взять атаман казаков-разбойников!
Терцы-сорвиголовы шли в его команду еще и потому, что всегда были первыми в захвате трофеев – а в богатых саклях в аулах было что взять.
Лермонтов в те месяцы отрастил длинные волосы и бакенбарды, густую бороду. Впрочем, последнее являлось не проявлением вольного духа, а маскировкой, чтобы не отличаться от рядовых казаков в прицелах стрелков-горцев.
И где было найти в горах цирюльника, чтобы подстричься?
Генерал-майор Аполлон Галафеев не мог нахвалиться на командира своей разведки:
“В делах против неприятеля 29 сентября и 3 октября поручик Лермонтов показал пылкое мужество. 10 октября 1840 года принял под командование казаков-охотников. Всюду поручик Лермонтов первый подвергался выстрелам мятежников и во главе отряда высказал самоотверженность выше всех похвал”.
Генерал Аполлон Галафеев и императорский адъютант фон Павел Граббе уже были единодушны в отправлении ходатайства в Петербург в ноябре 1840-го: лихой поручик достоин перевода в гвардию с тем же чином.
Все свои прошлые проступки искупил с лихвой, причем даже не кровью, все пули свистели мимо. Михаил Юрьевич в бою рубился как заговоренный от чеченского свинца и булата. Хотя против поредевшего царского отряда ломила такая сила горцев, что встречный бой – русские штыки против кавказских клинков – не прекращался 11 суток.
По итогам того сражения князь Григорий Голицын 2-й тогда же отправил в столицу свое представление на героя-поэта – ходатайствуя о награждении его золотым оружием с надписью “За храбрость”. В тексте представления князь отмечал:
“За отличную службу поручика Лермонтова и его распорядительность, проявленные им во время 2-й экспедиции в Большую Чечню с 9 по 20 ноября 1840 года”.
После таких тяжелых боев поручик-фронтовик Лермонтов был отправлен в заслуженный отпуск в Петербург и Москву.
Именно в этот период он перенес на бумагу свои фронтовые впечатления: и “Валерик”, и поэму “Мцыри”, и ряд стихов на тему покорения Кавказа.
Он не торопился в полк, ожидая императорского рескрипта о награждении орденом или вручения в Зимнем дворце золотого оружия. По традициям того времени его вручал героям лично император.
И тогда вожделенная, заслуженная в отчаянных рубках отставка. И личная и творческая свобода!
Совсем не маниакальным поклонником войны был автор “Героя нашего времени”.
15 июня 1841 года он почувствовал себя неважно, о чем не преминул сообщить военным врачам Пятигорского госпиталя. Справку о болезни и ходатайство о продолжении лечения на водах поручика Лермонтова подписал ординатор военного госпиталя Василий Барклай-де-Толли – родственник знаменитого военного министра.
Михаил Юрьевич, успокоившись, ожидал вестей и наград из Петербурга, коротая время в обществе знакомых. В том числе и своего однокашника по юнкерскому училищу Николая Мартынова…
Не награжденный посмертно
Почта в те времена шла долго.
Через две недели после гибели поэта на дуэли 30 июля 1841 года из петербургской военной канцелярии пришел ответ на наградные представления в отношении поручика Михаила Лермонтова.
Император не утвердил представления к ордену Святого Станислава с мечами и к золотому оружию “За храбрость”, на том основании, что “во время боевых действий сей офицер находился не при своем полку, а вызвался командовать отрядом терских казаков добровольно”.
Более того, начальство, уже оплакивающее павшего героя, получило еще и личный нагоняй от Николая I, с тем чтобы “не смело впредь позволять поручику М. Лермонтову оставлять расположение полка и впредь использовать его только для службы в строю”.
Император еще не знал о смерти “казачьего атамана” Лермонтова, но лишал его шанса на свободу даже за боевые отличия.
Свободу душе поэта подарила смерть от пули не горца, а своего же друга-офицера.
Русский
English
Deutsch
Français
Español
Italiano
Nederlands
svenska
suomi
中文（简体）
العربية">العربية
日本語
